VII

Столяров сидел на краю каменной скамьи возле самого мола, о заплесневелые камни которого билась прозрачная балтийская вода. Рядом с ним на скамье стояла наполовину опорожненная бутылка «Драй-джина». Тут же валялась пачка «Мальборо».

У причала маяка стояла белоснежная крейсерская яхта под норвежским флагом, матросы таскали по трапу коробки с компьютерами и какие-то шмотки.

— Отбываю, — сообщил Столяров.

— На яхте? — поразился я. — А как же ваша водофобия?

— На яхте безопасней, чем самолетом. Что до водофобии… Ну, поблюю. Я уже приказал ведро приготовить. Даже два. — Он кивнул:

— Садись… Всю жизнь терпеть не мог джина, но вот привык. Все лучше, чем виски или бренди. Про водку и не говорю, ее мой организм просто не переносит… Не предлагаю выпить, потому что знаю: не пьешь. Не пьешь, не куришь. Зачем тогда жить?

Я промолчал.

— Жена есть? — продолжал Столяров, хорошо приложившись к бутылке и закурив.

— Есть.

— Дети?

— Дочь.

— Любишь их?

— Люблю.

— Вот это правильно. Люби их — больше работы, больше родины. Я мало своих любил.

Да, мало. Я любил работу. Я любил родину. А все это — пустые слова, если они не наполнены внутренним содержанием. А содержание — это твоя семья. И нет больше ничего. К сожалению, я понял это слишком поздно. Не повтори мою ошибку, парень.

— Постараюсь, — пообещал я.

— Постарайся, постарайся, — повторил Столяров и снова крепко приложился к бутылке. — Ты уже знаешь, что операцией руководил лично Профессор?

— Откуда я мог знать?

— Плохо вас учат. Просто ни к черту. Его НП был в доме напротив, на восьмом этаже.

— Как я мог это увидеть? По отблеску стекол стереотрубы? Так она была наверняка защищена блендами.

— А просчитать, откуда наиболее удобно руководить операцией?

— Я не думал, что сам Профессор будет руководить операцией.

— Только это тебя и оправдывает, — заметил Столяров. — Хотя мог бы и знать. Я же сказал тебе, что Профессор не улетел из города. Ладно, все в порядке. Мы сделали это дело. У тебя есть вопросы?

— Только один. А если бы Миня вас подстрелил?

— Этого не могло быть. Я накануне предупредил Профессора. Он внял. Да и как было не внять!

— О чем? — спросил я.

— О некоторых последствиях любых несчастных случаев со мной.

— Поэтому вы приказали не блокировать Миню?

— В том числе.

Из мощного цоколя маяка вышел худосочный молодой человек, сделал знак Столярову отойти в сторону, но тот лишь рукой махнул:

— Говори, тут все свои. Что у тебя?

— На связи Франкфурт. Заубер. С ним два ваших компаньона. Спрашивают, что делать с пакетом акций местного порта. До них дошли какие-то слухи, что на выборах победит Антонюк.

— Выбрасывайте их на рынок. По любой цене. Немедленно, пока не стали известны результаты выборов. И сразу покупайте акции таллинского порта. Они сейчас пойдут в гору.

Молодой человек ушел.

— Значит, порт и Россия не получат иностранных инвестиций? — уточнил я.

— Значит, не получат, — подтвердил Столяров.

— Выходит, мы работали против интересов России?

— А чем мы, по-твоему, занимались? — спросил Столяров.

— Защищали невинных людей от несправедливости.

— Нет, дружок. Мы защищали российскую демократию. Не больше, но и не меньше.

— Завтра на выборах победит коммунистический кандидат Антонюк, — напомнил я.

— Значит, четыре года жители города К. будут жить с губернатором-коммунистом. А вдруг это им понравится? Почему ты берешь на себя право решать за других людей?

Они выберут коммуниста, им нравится коммунист, вот и пусть с ним живут. Тебе он не нравится? Допускаю. Но ты в меньшинстве. Поэтому сиди и помалкивай.

Столяров приложился к бутылке джина, потом как-то особенно, с удовольствием закурил и заключил:

— Это и есть демократия.

Домой я вернулся дня через два. Утром 17 ноября продемонстрировал подполковнику Егорову живого, здорового и невредимого Антонюка, который находился в эйфории от выборов, выигранных с преимуществом почти в пятнадцать процентов, сдал «длинную девятку» и разрешение, при этом потребовал расписку в получении, сдал накопившиеся счета, написал реквизиты своего банка, сдал доверенность и техпаспорт на «пассат», продемонстрировав, что машина находится не в худшем состоянии, чем когда я ее получил, после этого попросил портье вызвать такси и уехал в аэропорт.

Встречала меня Ольга на «ниссан-террано». Вообще-то я ей эту тачку не даю, хоть у нее и есть права, но тут решил воспользоваться случаем. Устроив маленький скандал по поводу грязных ковриков (а по нашей-то грязи как их будешь содержать чистыми), я тщательно вытряс все ковры, а вместе с грязью и ту таблетку, которую мне вставили в военном госпитале под Москвой. Не скажу, что она очень меня беспокоила, но иметь все время под ногами соглядатая или, точней, прослушку, не очень приятно. Даже когда разговоры вполне невинные, а именно такие у нас и были всю дорогу до дому.

Недели через две у нас в Затопино появился полковник Голубков — большой любитель подледного лова. Между делом он рассказал, что Профессора выпихнули на пенсию, а кавторанг Егоров тянет флотскую лямку где-то на Баренцевом море. Куда делись их ребята во главе с Геной Козловым — Бог весть.

Судьба Профессора и Егорова меня меньше всего волновала, а вот ребят было жалко.

Я вообще неравнодушен к классным специалистам, а они были суперкласса. Уж кто-кто, а я в этом как-нибудь разбираюсь.

На второй день полковник снова пошел сверлить лунки на Чесне. А я оставил его одного и отправился в нашу церквушку, в Спас-Заулок. Но почему-то она была закрыта, никто на мой стук не отозвался. И мне ничего не оставалось, как пройти к нашему деревенскому кладбищу, где лежал мой друг Тимофей Варпаховский — Каскадер и Коля Ухов — Трубач. На надгробьях оставались маленькие огарочки свечей. Их я и зажег. И сидел над этими робкими огоньками, защищая их от ветра.

А чем мы вообще в жизни занимаемся?

Защищаем слабый огонек жизни от ветра.

И больше ничем.

И нет более достойного занятия, чем это.

Нет.

Нет.

Нет!